Юрий ИНГЕ

 

 

СТИХОТВОРЕНИЯ

 

ББК 84.Р7

И.59

 

 

ЭПОХА

 Ленинград-Москва, 1931,

ЛАПП, ГИХЛ

Я всю свою звонкую силу поэта

Тебе отдаю, атакующий класс.

В. Маяковский

 

1 раздел

ЭХ, МЯТЕЛИЦА-ПОГОДА

 

РАССКАЗ О МАТРОСАХ

 

Другу-авроровцу Виктору Голованову

Говоришь, затрёпанная тема,

Говоришь, что песня нестройна.

Вот опять в моих поэмах

Вспыхнула гражданская война.

Было это –

                     станет вспоминаться –

В девятьсот семнадцатом году,

Шли матросы –

                           клёши на сто двадцать –

Кольты заряжая на ходу.

 

Развернули вымпела норд-остом

Над кипучим омутом реки,

К баррикадам подошли матросы,

   Подошли матросы,     

                                   синие воротники.

 

Крепли выборгские – разве силе

Рухнуть звоном лопнувших талей?

В эту ночь мостов не разводили

Для входящих в город кораблей.

 

Звякали озябшие винтовки,

Слесаря у Нарвских строились в ряды.

Шли матросы –

                           грудь в татуировке,

          Шли матросы –

                            боцман впереди.

 

Вспышки мыслей, как бездымный порох,

Песни душу воспитавших лет,

Крейсер с юным именем «Аврора»,

И дворец под вывеской «Совет».

 

А потом поход до Ак-Маная,

Быстрый листопад календаря,

Всех имён я не припоминаю,

Помню только имя корабля.

 

Под ногами захрустела осень,

На тачанках – кони да штыки! –

К Перекопу подошли матросы,

Подошли матросы –

                                    Старые большевики,

В суматохе было не до слёз нам:

Под знакомым знаменем Чека

Пал весёлый матерщинник-боцман

Смертью храбрых на солончаках.

 

Бесконечным сухопутным рейсом

Ночи проходили по земле.

Перекоп прошли красногвардейцы

Сумрачных балтийских кораблей.

 

На плечах остывшие винтовки,

Щёки, опалённые в боях.

Шли матросы – грудь в татуировке,

   Шли матросы –

         боцман - на руках.

 

И опять встревожилися нервы,

Гром команды, будто бы вчера.

Ясно помню: это в двадцать первом

На судах подняли якоря.

 

Старый порт, знакомые норд-осты…

Шлём привет балтийским берегам!..

Было время, вспомните, матросы!

   Эх, матросы,

                         ленты да наган!

1932

 

 

 

НОЧЬ В ГАВАНИ

 

Поседели костры, только звёзды

Осыпались до самой зари.

Мне казалось, тяжёлою гроздью

Затонули в реке фонари.

 

И бульвары, зажмурив аллеи,

Задыхалися пылью ветров.

Погоди, через час обмелеет,

Протаранив туман, Петергоф.

 

И напористым гамузом волны

В затылок встают за кормой,

Позади выпрямляется полночь,

Ударяя наотмашь в прибой.

 

И к ночным берегам, где за шлюпкой

Ртутью неба набухла земля,

Выйдет боцман раскуривать трубку

И сырые чинить провода.

 

Сегодня он на берег вызван

Из густой синевы чертежа,

Чтоб раскинуть сосновые брызги

Напряженьем тугого ножа.

 

Осторожно качнутся шаланды

От запева последних серен,

К маякам повезут контрабанду

С ноздреватых финляндских морен.

 

Может, нынче на палубах шатких

Штабелями чернеют тела,

Потому ль с миноносцев Кронштадта

Так мятежно взвились вымпела?

 

 

Даже ливни простывшим дозором

Бесконечно идут, накреняясь,

Из английских портов, из-за моря,

Окликают матросы меня.

 

Этот окрик решительным штурмом

В незнакомую вторгся страну,

Лопнул матовый обод Сатурна,

У истёртых камней затонув.

 

Пусть сигналами радиостанций

Вспыхнут звёзды, паря высоко,

Я сейчас говорил с иностранцем

Пролетарским своим языком.

 

И услышишь, как в двух шагах, ты

Забастовок придуманный стон,

Мой товарищ в подорванной шахте

С динамитным шнуром погребён.

 

И как только в посёлке рыбацком

Встанут ливни в двенадцать рядов,

Загремит в Вестминстерском аббатстве

Марсельеза моих городов.

 

Поседели костры. Только звёзды

Осыпались до самой зари,

Мне казалось, тяжёлою гроздью

Затонули в реке фонари.

 

 

 

ВОЙНА

(Отрывок из поэмы «Шаг времени»)

 

Озноб тротуаров,

                             Дрожат голоса,

Смятенье – до самого сердца:

Вчера за границей в четыре часа

Убит августейший эрцгерцог.

 

Симфония криков, гремучих копыт,

И шествий сверкающий глетчер[1],

Сегодня  хозяин шумливой толпы,

Источник известий – газетчик.

 

И в мягких лучах позолоченных

Строчит император – «политик»:

«О, мой дорогой христианнейший брат,

Не надо кровопролитья».

 

И только лишь сабли конных солдат

Клинком полоснули по солнцу,

Сосредоточенно, как всегда,

Толпа разбивала посольство.

 

«Заложим, как прежде, жён, дочерей,

Но будем в Берлине на Пасху».

«Поручик, пришлите как можно скорей

Письмо и германскую каску!»

 

Пробками рвётся с набухшего льда

Шампанское белым пламенем,

Кокотки, стреляя глазами, твердят:

«Пожертвуйте в пользу раненых».

 

Студенты, шпионы, штрейкбрехеры, - все

На верфь, на Путиловский, в Колпино,

Пусть каждая мать вышивает кисет

И копнами щиплет корпий.

 

Шумит наступленье в Гостином дворе

Султанами страусовых перьев:

«Слыхали, шикарный какой лазарет

На днях открывает Мэри».

…

Нервная бледность,

                                 Окурков гора,

Походка трясёт портупею,

Чу… Голоса: «Пуришкевич, пора,

Иначе мы не успеем.

 

Бросьте же, бросьте валять дурака,

Выпейте несколько рюмок!»

Князя Юсупова взял за рукав

Член Государственной думы.

1929. Стрельна

 

ДЕВУШКА ПРАВА!

 

Построек высокие сваи

Ударяют во мглу, как в забой,

Ты прошла остановку трамвая,

Два квартала, прощаясь со мной.

 

К переулку присох палисадник.

Ветер сучья ломает сплеча,

Я жалею, что как-то нескладно

Нам пришлось всю дорогу молчать.

 

Рвутся зори в малиновый отблеск,

Я хочу быть с тобой до утра, –

Завтра днём в чернозёмную область

Отправляется первый отряд.

 

Значит, жаркое время пришло,

Нынче город нам сделался узок,

И ушёл не один эшелон

В бесконечные степи Союза.

 

Там вплетается в хруст ковыля

Стук машин по дорогам окрестным.

Слышишь, девушки в наших полях

Запевают фабричные песни.

 

И по зову встают города,

Меньше слов – большевистское знамя:

«Никогда, никогда, никогда

Коммунары не будут рабами».

 

И далёкие шепчут леса,

Что от нашего громкого пульса

Даже сдвинулись с мест полюса,

Даже землю свело от конвульсий.

 

Месяц целит лучами в упор,

На панелях орнаменты выткав.

Я заметил, что весь разговор

Чересчур походил на агитку.

 

Но она намекнула в ответ

О моём ремесле (между прочим),

Я ответил, что, дескать, поэт

И пишу для крестьян и рабочих.

 

Засмеялась и, вскинув глаза:

«Слишком мало для коммуниста!»

Я смолчал, но, по правде сказать,

Этот довод был меток, как выстрел.

 

Значит, старые песни не в счёт,

Значит, жизнь начинается снова,

И в стране я не создал ещё

Ни поэмы, ни песни, ни слова.

 

Пусть же это безделье пройдёт,

И теперь я скажу, не тоскуя:

Если сердце у Нарвских ворот,

Так и песню снесу в мастерскую.

1927

 

 

СЕГОДНЯ

 

… Век короток, и в годах летящих

Оттого порыву мы верны,

Что живём и строим в настоящем

Будущее близкое страны…

1929

 

БРЕД БУКИНИСТА

 

Сверкают панели, бегущие вкось

За старый прилавочный выступ,

Истлевших страниц слоновая кость

В дрожащих руках букиниста.

 

Пергаментом жёлтым свисает щека

На серебристую проседь,

И желчью исходит янтарь мундштука

В оскале беззубых дёсен.

 

Старик признаётся в неясном бреду,

Что книги готовят восстанье,

И строчки в камзолах эпохи идут,

Идут, шелестя листами.

 

Двенадцать ударов повисло вдали,

Я чувствую полночь на ощупь.

Мятежную песню Руже-де-Лиль

Выносит на Гревскую площадь.

 

Расплавился сумрак, и вот на меня,

Сбивая копытами ветер,

Три всадника скачут, металлом звеня,

Три тени уснувших столетий.

 

Потерян на время домашний уют,

Обозы скрипят, как протезы,

И вот мертвецы по ранжиру встают

Со шпагами и «Марсельезой».

 

Крахмальная скука хороших манер

Застыла в больших вестибюлях.

Проснись, Робеспьер, ты узнаешь во мне

Гамэна парижских улиц!

 

Блеснула команда, и вдруг на весу

Клинки, обнажённые наголо.

По пыльным коврам царедворцы

Сухих костяков подагру несут.

 

Промчалася свита, и позади

Летят кивера на воздух,

И падают с неба на новый мундир

Лихие гвардейские звёзды.

 

Наполнился лязгом гранит равелина,

Тюремные слухи тревожно растут:

«Кого же, кого же ещё привезли нам?»

По стенам, по трубам проносится стук.

 

Решётчатых окон тяжёлый ажур,

Где сдавлены вольные песни,

Поверите ли, если скажу,

Что мне Бейдеман ровесник?

 

Снимают с застав офицеры посты,

Восстанье  дворянское смято,

И дряблою старостью блекнут цветы

И гулких дверей казематы.

 

Сбивается лет непрерывный ход,

Проверить их как ни старайся,

Получит в истории лишний привод

За точность старик Иловайский.

 

А небо знамён и пожаров клей,

Беснуются прачки, как ведьмы,

И в память пятнадцати королей

Ведут к гильотине последнего.

 

И снова скользят сухие глаза

По чёрному мрамору фрески!

«Позвольте, графиня, мне вам досказать,

Что (чего) не сказал Достоевский».

1929

 

ПОХОД

 

Недели ложатся заплатой,

Как солнце в фаянсовый рейд,

Матросы проносят в бушлатах

Туманные вахты морей.

 

«Вам, верно, пришлось, скажите,

Сквозь строй принесённых влаг

Стрелять в адмиральский китель

И гордый Андреевский флаг».

 

Бурлацкие песни Поволжья,

Напевный архангельский сказ.

Да разве я помнить должен,

С кем дрался последний раз?

 

В зелёную ширь заозерья

И в блёклый рябиновый цвет

Швырял я свинцовые зёрна,

В пути обгоняя рассвет.

 

Взлетали унылые вёсны

Как шлюпки, спеша на причал.

Прошли мы Царицын на вёслах,

Уключинами стуча.

 

И, как на маневрах, просто

Пошёл экипаж в заслон.

И ветер связал полуостров

Тяжёлым морским узлом.

 

И снова забыта усталость,

И снова за боем бой…

Качаясь, бегут перевалы

В густой черноморский прибой.

 

Гремят корабли якорями,

Ложится архангельский сказ

В крутой севастопольский камень –

И сон замыкает глаз.

 

И скоро с дыханьем свежим

Нам ветер принёс на корму

Горячую ночь побережья

И бешеный пляс хайтарму.

1929

 

 

 

 

 

 

 

Сборник ТОЧКА ОПОРЫ

 

Издательство писателей в Ленинграде

1934 г.

 

Посвящается Елене Вечтомовой

 

                                      … «И тут кончается искусство

 И дышат почва и судьба».

Борис Пастернак

 

 

 

ИЗ БИОГРАФИИ

Два эпизода из моего прошлого

 

Родился я в Санкт-Петербурге

И не видал чужих морей.

Отец мой пиво пил, как бюргер

И часто пел «Die Wacht am Rein».

 

И под отцовскою опёкой

Входя на корабельный борт,

Впервые я увидел порт,

Где слыл отец мой четверть века

 

Грозою шведских капитанов

И австралийских шкиперов,

Плативших пошлину обманно

За содержание тюков.

 

Я рос обычно – книги, глобус,

Не зная за собой вины,

Порядок дней нарушил обыск

В день объявления войны:

 

Вина нашлась. И острым клином

Вошла в сознание. Причём

Как не рождённый славянином

Был я из школы исключён.

 

Тогда бунтующею кровью

Я злобу ощутил к вещам,

Рождавшим разницу в сословьях

И лицемерие мещан.

 

Здесь катастрофа родословной.

Чего же, кажется, ещё?

Но в этом мире всё условно,

И я – вторично окрещён.

 

В правах обычных восстановлен,

– Учись! – Я первый ученик.

Но тут как в книжке предисловье,

Передо мною мир возник.

 

Я растерял свой детский гонор,

Когда война, ломая век,

Из санитарного вагона

Пришла обрубками калек,

 

Схватив удушьем хлороформа

Сверкавший на перроне тыл

Багровым глянцем потных рыл.

Сплошной овацией платформы

Был встречен белоснежный морг.

 

И вмиг толпа рванулась с места,

Заполнив выходы, - но вдруг

Морг ожил и немым протестом

Он поднял вверх обрубки рук.

 

И подойдя к военнопленным,

Стоявшим станции окрест,

Солдат с раздробленным коленом

Сорвал георгиевский крест.

 

Потом, ожесточённо сплюнув,

Он прохрипел: «Долой войну!»

И, так сказать, потомку гуннов

Открыто руку протянул.

 

Впервые понял я, признаться,

Что грозно, как девятый вал,

Идёт борьба не только наций,

Но и ещё… А что – не знал.

Январь 1933

 

 

 

КОММЕНТАРИИ К МЕТРИКЕ

 

 

 

Эпизод I

 

Надолго запомнил я эти

Казачьи разъезды, верней –

Наотмашь хлеставшие плети

По крупам косматых коней.

 

Казаки входили без боя

В заштатный глухой городок,

Где трудно найти для разбоя

Хотя бы пустячный предлог.

 

И всадники расположились

На улице, где эскадрон

С витрины аптекаря Гилельс

Потребовал одеколон.

 

Плясали, играли на дудке,

Хмелея от хинной воды,

То были невинные шутки,

И люди не ждали беды.

 

Они, осмелев, осторожно

Топтались на рыхлом снегу,

И даже холодный сапожник

Пришёл заработать деньгу.

 

Он был предприимчив и боек –

Семейный и дряхлый старик:

«Товарищи! Пару набоек!

Пожалте, приделаю вмиг».

 

«Товарищ?» (Старик перепутал,

Он к этим ещё не привык.)

Блеснуло, как искра из трута:

«Ребята, держи! Большевик!»

 

Вскочил эскадрон, стервенея.

«Вяжи его! Агент Чека!»

И плети взвилися, как змеи,

Над тощей спиной старика.

 

Толпа затаённо молчала,

Захлопнулись окна квартир,

Толпа зашептала: «Начало!»

«Повесить!» - вскричал ювелир.

 

«А ну, православные, нет ли

Верёвки?» - добавил казак.

Он сделал из пояса петлю,

Хмельные сощурив глаза.

 

И выплеснув злобное: «Вот вам

Один. Для острастки пока!» -

Казаки повесили мёртвым

Запоротого старика.

 

Надолго запомнил я эти

Казачьи забавы, верней –

Наотмашь хлеставшие плети

По спинам коней и людей.

 

Все эти известные миру

Подробности, кроме одной,

Что дети того ювелира

Учились вместе со мной.

 

Эпизод I I

 

Головокружительным карьерам,

Сверстникам по классу не в пример,

Я служил на фабрике курьером

И других доходов не имел.

 

 

Потому что перспективы детства

Смёл сыпной свирепствующий тиф,

И куда мне оставалось деться,

Только что отца похоронив.

 

Манный дождь не ожидался с неба

В годы, о которых будет речь,

Приходилось мне подводы с хлебом

По пути из булочной стеречь.

 

Мне за хлеб сулили что угодно –

Деньги, вещи и девичью честь,

За подводой шла толпа голодных,

Ребятишки ныли: «Дяденька, поесть!»

 

Вот они, прикованные зорким

Взглядом стекленеющих зрачков

К розовым вздувающимся коркам

Пышных, словно празднество, хлебов.

 

Мы ведь не из камня, и… Но будет,

Хватит оправданий между строк.

Пусть нас это поколенье судит

За такое злое плутовство.

 

Но однажды из другого мира

К нам пришли за хлебом для семьи,

Это были дети ювелира,

Бывшие приятели мои.

 

Хлеборез с улыбкой сердобольной

Им уже протягивал кусок…

Их увидя, вспомнил я невольно,

Вспомнил то, что позабыть не мог.

 

Дни войны, казацкие разъезды,

Крик «Повесить!», алчный свист плетей…

Пусть же голод будет вам возмездьем,

Я сказал товарищу: «Не смей!»

 

И теперь я чувствую сильнее –

Можно много, но не всё простить,

Ненавидеть я давно умею

И, пожалуй, раньше, чем любить.

Август – сентябрь 1933 

 

 

 

ПОРОХ      

 

Придёт пора: заплесневеет порох,

Исчезнут деньги – зависти исток,

Исчезнут даже люди, для которых

Придуман смертоносный порошок.

 

Придёт пора: заплесневеет порох,

Исчезнут деньги, мир изменит вид,

И всё, что нынче побеждает в спорах,

Лишь в сказках превосходство сохранит.

 

Наступит день, и мой великий правнук

Закончит дело, начатое мной,

И наших дней торжественную правду

Он назовёт последнею войной.

 

Не зная, как на поле битвы горек

Вкус бьющей горлом крови и слюны,

Он подойдёт бесстрастно, как историк,

К неповторимым ужасам войны.

 

Всё это взяв частицей перегноя,

На коем мир спокойствие воздвиг,

Он всё, сегодня созданное мною,

Использует как первый черновик.

 

Наступит день: и труд мой, как основа,

Понадобится будущим векам,

Я мысль свою, завёрстанную в слово,

Как эстафету в беге передам.

 

 

Наступит день: и труд мой, как основа,

Или чертёж, понадобится дням.

Я мысль свою, завёрстанную в слово,

Как эстафету в беге передам.

 

И потому мы побеждаем в спорах,

Что вместе с песней в будущем стоим…

Придёт пора… Но нынче нужен порох.

Сегодня он вдвойне необходим.[2]

 

 

Двадцатый век идёт в военных сборах,

С оружьем мы на рубежах стоим…

Придёт пора… Но нынче нужен порох.

Сегодня он ещё необходим.

1941

 

 

ЗаГЭС

 

Войдём. Здесь ужасов избыток

Немая тишина хранит.

И кровь скончавшихся от пыток

Покрыла ржавчиной гранит.

 

Здесь медью отдается эхо

И дребезжа восходит гром,

И полой скорлупой ореха

глядит из грунта водоём.

 

Мы сходим вниз. Нам всё знакомо,

Мы знаем прошлое веков,

Нас у другого водоёма

Встречает грохот молотков.

 

И отдаляет нас от зданья,

Где в пытках умерли рабы,

Полкилометра расстоянья,

Полвека классовой борьбы.

 

И солнце жжёт. И плавит рельсы

В дороги сдвинувшие лес,

И мы читаем по-картвельски

Названье станции – Загэс.

Сентябрь 1932

 

***

Кто виноват, что, в дружбе не изверясь,

Я замечал в бессоннице боёв,

Как шла весна, цвёл под ногами  вереск,

Как начинались злоба и любовь.

 

Когда нас жгли свинцовые метели

И смерть склонялась к тёплому плечу,

О, как мы сильно чувствовать умели

И как скрывали силу этих чувств!

 

Когда сквозь хаос боя и насилий

Мы шли вперёд, усталые, в крови,

В своих сердцах мы бережно носили

Огонь и страсть непочатой любви.

 

Во имя дней, когда с такой же силой,

Вернувшись в дом, мы сможем допьяна

Ласкать детей, стремить до звёзд стропила

И повторять любимых имена.

 

Они пришли сквозь чертежи, макеты,

Огонь литейных, планы городов.

Мы так же полно чувствовали это,

Как чувствовали ужасы боёв.

1933

 

БИОГРАФИЯ БОЛЬШЕВИКА

 

Вызвездило так, что не иначе –

Зажигать не станут фонарей.

Мы проходим улицею Стачек,

Молодость почувствовав острей.

 

Старый друг, проверенный товарищ!

Ты ль от этих улочек отвык,

Ты ль не знаешь, в дни каких пожарищ

Здесь струилась кровь мастеровых.

 

Нынче же, быть может, у заставы

Мы простимся; и другой маршрут

Мне надолго в памяти оставит

Голос твой, охрипший на ветру.

 

Но пока, прощаньем не затронув

Нашу встречу, ночь ещё цветёт, –

В переулках Невского района

Остановим времени черёд.

 

Нам теперь и опытность, и навык

Пригодились так, как никогда…

Сколько мы переменили явок,

Тайно покидая города.

 

Оттого и юность дорога нам,

Юность стройки, мужества и сил,

---

Назад